Сам по себе
он был Никто; за лицом (не схожим с другими даже на скверных портретах эпохи) и
несчетными, призрачными, бессвязными словами крылся лишь холод, сон, снящийся никому.
Сначала ему казалось, будто все другие люди такие же, но замешательство
приятеля, с которым он попробовал заговорить о своей пустоте, убедило его в
ошибке и раз навсегда заставило уяснить себе, что нельзя отличаться от прочих.
Он думал найти исцеление в книгах, для чего -- по свидетельству современника --
слегка подучился латыни и еще меньше -- греческому; поздней он решил, что
достигнет цели, исполнив простейший обряд человеческого общежития, и в долгий
июньский день принял посвящение в объятиях Анны Хэтуэй.
Двадцати с
чем-то лет он прибыл в Лондон. Помимо воли он уже наловчился представлять из
себя кого-то, дабы не выдать, что он -- Никто; в Лондоне ему встретилось
ремесло, для которого он был создан, ремесло актера, выходящего на подмостки
изображать другого перед собранием людей, готовых изображать, словно они и
впрямь считают его другим. Труд гистриона принес ему ни с чем не сравнимую
радость, может быть первую в жизни; но звучал последний стих, убирали со сцены
последний труп -- и его снова переполнял отвратительный вкус нереальности. Он
переставал быть Феррексом или Тамерланом и опять делался никем. От скуки он
взялся выдумывать других героев и другие страшные истории. И вот, пока его тело
исполняло в кабаках и борделях Лондона то, что положено телу, обитавшая в нем
душа была Цезарем, глухим к предостережениям авгуров, Джульеттой, проклинающей
жаворонка в нем душа и Макбетом, беседующим на пустыре с ведьмами. Никто на
свете не бывал столькими людьми, как этот человек, сумевший, подобно египетскому
Протею, исчерпать все образы реальности. Порой, в закоулках того или иного
сюжета, он оставлял роковое признание, уверенный, что его не обнаружат; так,
Ричард проговаривается, что он актер, играющий множество ролей, Яго роняет
странные слова "я – это не я". Глубинное тождество жизни, сна и
представления вдохновило его на тирады, позднее ставшие знаменитыми.
Двадцать лет
он провел, управляя своими сновидениями, но однажды утром почувствовал
отвращение и ужас быть всеми этими королями, погибающими от мечей, и
несчастными влюбленными, которые встречаются, расстаются и умирают с
благозвучными репликами. В тот же день он продал театр, а через неделю был в
родном городке, где снова нашел реку и деревья своего детства и уже не
сравнивал их с теми, другими, в украшеньях мифологических намеков и латинских
имен, которые славила его муза. Но здесь тоже требовалось кем-то быть, и он
стал Удалившимся От Дел Предпринимателем, имеющим некоторое состояние и занятым
теперь лишь ссудами, тяжбами и скромными процентами с оборота. В этом амплуа он
продиктовал известное нам сухое завещание, из которого обдуманно вытравлены
всякие следы пафоса и литературности. Лондонские друзья изредка навещали его
уединение, и перед ними он играл прежнюю роль поэта.
История
добавляет, что накануне или после смерти он предстал перед Господом и обратился
к нему со словами:
-- Я, бывший
всуе столькими людьми, хочу стать одним -- Собой.
И глаз Творца
ответил ему из бури: -- Я тоже не я: я выдумал этот мир, как ты свои созданья,
Шекспир мой, и один из признаков моего сна -- ты, подобный мне, который суть
Все и Ничего.