Василий Шукшин.

В ПРОФИЛЬ И АНФАС

На скамейке, у ворот, сидел старик. Он такой же усталый, тусклый, как этот теплый день к вечеру. А было и у него раннее солнышко, и он шагал по земле и легко чувствовал ее под ногами. А теперь -- вечер, спокойный, с дымками по селу.

На скамейку присел длиннорукий худой парень с морщинистым лицом. Такие только на вид слабые, на деле выносливые, как кони.

Парень тяжело вздохнул и стал закуривать.

-- Гуляешь? -- спросил старик.

-- Это не гульба, дед, -- не сразу сказал Иван. -- Собачьи слезы, У тебя нет полтора рубля?

-- Откуда?

-- Башка лопается по швам,

-- Как с работой-то?

-- Никак. Бери, говорит, вилы да на скотный двор,

-- Это кто, директор?

-- Ну да. А у меня три специальности в кармане да почти девять классов образования. Ишачь сам, если такой сознательный.

-- На сколь отобрали права-то?

-- На год. А я выпил-то всего кружку пива! Да красненького стакан, А он придрался... С прошлого года караулил, гад, Я его тогда матом послал, он окрысился...

-- Ты уж какой-то... шибко неуживчивый, парень. Надо маленько аккуратней. Чего вот теперь с ими сделаешь? Они -- начальство...

-- Ну и что?

-- Ну и сиди теперь. Три специальности, а будешь сидеть. Где и смолчать надо.

Жгли ботву в огородах -- скоро пахать. И каждый год одно и то же, а все не надоест человеку и все вдыхал бы и вдыхал этот горьковатый, прелый запах дыма и талой земли.

-- Где и смолчать надо, парень, -- повторил старик, глядя на огоньки в огородах. -- Наше дело такое.

-- Да я особо-то не лаюсь, -- неохотно откликнулся Иван. -- Если уж прицепится какой... Главное, я же правила-то не нарушал! -- опять горько воскликнул он. -- За стакан вина да за кружку пива -- на год лишать человека!.. Паразит.

-- Заглянь через плетень, моя старуха в огороде?

-- Зачем?

-- У меня под печкой бутылка самогонки есть. Я б те вынес похмелиться-то.

Иван поспешно встал, заглянул в огород.

-- Там, -- сказал он, -- в дальнем углу. Сюда -- ноль внимания.

Старик сходил в дом, принес бутылку самогона и немного батуну. И стакан.

-- Что ж ты сразу не сказал? -- заторопился Иван. -- Сидит помалкивает!.. -- Он налил стакан и одним духом оглушил. -- Я вот такой больше люблю, чем первач. Этот с вонью, как бензин, -- долго не будешь раздумывать. Кха!.. Пей. Сразу только.

Старик выпил не торопясь, закусил батуном.

-- Как бензин, верно?

-- Самогон как самогон. Какой бензин?

-- Ну вот! -- Иван хлопнул себя ладонью в грудь, -- Теперь можно жить. Спасибо, дед. Хошь моих? -- Протянул пачку "Памира".

Старик с трудом ухватил негнущимися пальцами сигаретку, помял-помял, посмотрел на нее внимательно, прикурил.

-- Петька-то пишет?

-- Пишет. Помру я скоро, Иван.

Иван удивленно посмотрел на старика:

-- Брось ты!..

-- Хошь брось, хошь положь... на месте будет. -- Старик говорил спокойно.

-- Болит, што ль, чего?

-- Нет. Чую. Тебе столько годов будет, тоже учуешь.

Ивану сделалось хорошо от самогона, не хотелось говорить про смерть.

-- Брось! -- сказал он. -- Поживешь. Гармонь, што ль, принесть?

-- Неси.

Иван перешел через дорогу, вошел в дом... И его долго не было. Потом вышел с гармошкой, но опять хмурый.

-- Мать, -- сказал он. -- Жалко вообще-то...

-- Все жа ехать хошь?

-- Ну а что делать-то? -- Иван, видно, только что так говорил с матерью. -- Не могу же я на этот... Да ну -- к черту совсем! Я Северным морским путем прошел... Я моторист, слесарь пятого разряда... Ну ладно, год не буду ездить, но неужели... Да ну -- к черту! -- Он тронул гармонь, что-то такое попробовал и бросил. Ему стало грустно. -- Не везет мне тоже, дед. Крепко. Женился на Дальнем Востоке, так? Родилась дочка... А она делает фортель и уезжает к мамочке в Ленинград. Ты понял? -- Он часто рассказывал, как он женился.

-- Пошто в Ленинград-то?

-- Она на Дальнем Востоке за техникум отрабатывала. Да мне ее-то -- черт с ней, мне дочь жалко. Снится.

-- К ей теперь поедешь?

-- К жене?! Она второй год замужем... Молодая красивая кыса.

-- А куда?

-- К корешу одному... На шахты. Может, не на все время. Может, на год...

-- На год у вас теперь не получается. Шибко уж легко стали из дому уходить.

-- Ну а что я тут буду делать-то?! -- опять взвился Иван. -- На этот идти, на... Да ну, к черту! -- Он развернул гармонь, заиграл и стал подпевать -- как-то нарочно весело, зло:

Вот живу я с женщиной,

Ум-па-ра-ра-ра!

А вот уходит женщина

Д от меня.

Напугалась, лапушка?

Кончена игра!..

Старик все так же спокойно слушал.

-- Сам сочиняю, -- сказал Иван. -- На ходу прямо. Могу всю ночь петь.

А мы не будем кланяться --

В профиль и анфас;

В золотой оправушке...

-- Баламут ты, Ванька, -- сказал старик. -- Ну, пошел ба, поработал год на свинарнике... Мать не жалеешь. Она всю жись и так одна прожила.

Иван перестал играть, долго молчал.

-- Не в этом дело, дед. Мне обидно. Что, думаешь, у них не нашлось бы места, где устроить меня? Что им, один лишний слесарь помешает? Я тебя умоляю!.. Директор на меня тоже зуб имеет. Я его дочку пару раз проводил из клуба, он стал опасаться. А там можно опасаться: полудурок. А я трепаться умею... Я б ему сделал подарок. Зря, между прочим, не сделал.

-- Чтоб в подоле принесла? Подарок-то?

-- Ага. Скромный такой. К Восьмому марта.

-- Это вы умеете.

-- Вообще грустно, дед. Почему так? Ничего неохота... как это... как свидетель. Я один раз свидетелем был: один другому дал по очкам, у того зрение нарушилось. И вот сижу я на суде и не могу понять: я-то зачем здесь? Самое ж дурацкое дело! Ну, видел -- и все. Измучился, пока суд шел. -- Иван посмотрел на огоньки в огородах, вздохнул, помолчал. -- Так и здесь. Сижу и думаю: "А я при чем здесь?" Суд хоть длинный был, но кончился, и я вышел. А здесь куда выйдешь? Не выйдешь.

-- Отсюда одна дорога -- на тот свет.

Иван налил в стакан, выпил.

-- Нет счастья в жизни, -- сказал он и сплюнул. -- Тебе налить?

-- Будет.

-- Вот тебе хорошо было жить?

Старик долго молчал.

-- В твои годы я так не думал, -- негромко заговорил он. -- Знал работал за троих. Сколько одного хлеба вырастил!.. Собрать ба весь, наверно, с год все село кормить можно было. Некогда было так думать,

-- А я не знаю, для чего я работаю. Ты понял? Вроде нанялся, работаю. Но спроси: "Для чего?" -- не знаю. Неужели только нажраться? Ну, нажрался... А дальше что? -- Иван серьезно спрашивал, ждал, что старик скажет. -- Что дальше-то? Душа все одно вялая какая-то...

-- Заелись, -- пояснил старик.

-- И ты не знаешь. У вас никакого размаха не было, поэтому вам хватало... Вы дремучие были. Как вы-то жили, я так сумею. Мне чего-то больше надо.

-- Налей-ка, -- попросил старик. Выпил, тоже сплюнул. -- Сороконожки, -- вдруг зло сказал он. -- Суетитесь на земле -- туда-сюда, туда-сюда, а толку никакого. Машин понаделали, а... тьфу! Рак-то, он от чего? От бензина вашего, от угару. Скоро детей рожать разучитесь...

-- Не скажи.

-- И чуют ведь, что неладно живут, а все хорохорятся, "Разма-ах"! А чего гнусишь тогда?

-- Чего эт тебя заело-то? Что дремучими вас назвал? А какие же вы?

-- Лодыри вы. Светлые. Вы ведь как нонче: ему, подлецу, за ездку рупь двадцать кладут -- можно четыре рубля в день заробить, а он две ездки делает и коней выпрягает. А сам -- хоть об лоб поросят бей -- здоровый. А мне двадцать пять соток за ездку начисляли, и я по пять ездок делал, да на трех, на четырех подводах. Трудодень заробишь, да год ждешь, сколь тебе на его отвалят. А отвалили -- шиш с маслом. И вы же ноете: не знаю, для чего робить! Тебе полторы тыщи в месяц неохота заробить, а я за такие-то денюжки все лето горбатился.

-- А мне не надо столько денег, -- словно подзадоривая старика, сказал Иван. -- Ты можешь это понять? Мне чего-то другого надо.

-- Не надо, а полтора рубля -- похмелиться -- нету. Ходишь как побирушка... не надо ему! Мать-то высохла на работе. Черти... Лодыри. Солнышко-то ишо вон где, а они уж с пашни едут. Да на машинах, с песнями!.. Эх... работники. Только по клубам засвистывать, подарки отцам мастерить...

-- Нет, уж такой жизни теперь не будет, чтоб... Вообще ты формально прав, но ведь конь тоже работает...

-- Позорно ему на свинарнике поработать! А мясо не позорно исть?

-- Не поймешь, дед, -- вздохнул Иван.

-- Где нам!

-- Я тебе говорю: наелся. Что дальше? Я не знаю. Но я знаю, что это меня не устраивает. Я не могу только на один желудок работать.

Эх, на один желудочек,

На-нина-ни-на... -- пропел он.

Старик усмехнулся:

-- Обормот. Жена-то пошто ушла? Пил небось?

-- Я не фраер, дед, я был классный флотский специалист. Ушла-то?.. Не знаю. Именно потому, что я не был фраером.

-- Кем не был?

-- Это так... -- Иван поставил гармонь на лавку, закурил, долго молчал. И вдруг не дурашливо, а с какой-то затаенной тревогой, даже болью сказал: -- А правда ведь не знаю, зачем живу.

-- Жениться надо.

-- Удивляюсь. Я же не дурак. Но чем успокоить душу? Чего она у меня просит? Как я этого не пойму!

-- Женись, маяться перестанешь. Не до этого будет.

-- Нет, тоже не то. Я должен сгорать от любви. А где тут сгоришь!.. Не понимаю; то ли я один такой дурак, то ли все так, но помалкивают... Веришь, нет: ночью думаю-думаю -- до того плохо станет, хоть кричи. Ну зачем?!

-- Тьфу! -- Старик покачал головой. -- Совсем испортился народишко.

А день тихо умирал, истлевал в теплой сырости. Темней и темней становилось. Огоньки в огородах заблестели ярче. И все острее пахло дымом. Долго еще будут жечь ботву и переговариваться. И голоса будут звучать отчетливо, а шум и возня в деревне будут стихать, И совсем уже темно станет. Огоньки в огородах станут гаснуть, И где-нибудь, совсем близко, звучный мужской голос скажет:

-- Ну, пошли, ладно,

Насколько тихо, спокойно и грустно уходит прожитый день, настолько звонко, светло и горласто приходит новый. Петушня орет по селу. Суетятся люди, торопятся. Опаздывают.

Иван поднялся рано. Посидел на кровати, посмотрел в пол. Плохо было на душе, муторно. Стал одеваться.

Мать топила печку; опять пахло дымом, но только это был иной запах -- древесный, сухой, утренний. Когда мать выходила на улицу и открывала дверь, с улицы тянуло свежестью, той свежестью, какая исходит от лужиц, подернутых светлым, как стеклышко, ледком; от комков земли, окропленных мелким бисером изморози; от вчерашних кострищ в огородах, зола которых седая, и влажная, и тяжелая; от палого листа, который отсырел с весной, но все равно, когда идешь, громко шуршит под ногами.

-- Может, я схожу к директору-то, попрошу?.. -- заговорила мать.

Иван брился.

-- Еще чего! В ноги упади -- он довольный будет.

-- Ну а как жа теперь? -- Мать старалась говорить не просительно, как можно убедительней -- понимала; разговор, наверно, последний. -- Ходют люди, просют. Язык-то не отсохнет...

-- Я ходил. Просил.

-- Да знаю я тебя, тугоносого, как ты просил! Лаяться только умеете...

-- Хватит, мам.

Мать больше не выдержала, села на приступку и заплакала тихонько и запричитала:

-- Куда вот собрался? К черту на кулички... То ли уж на роду мне написано весь свой век мучиться. Пошто жа, сынок, только про себя думаешь?..

Иван знал: будут слезы. И оттого было так плохо на душе, щемило даже, И оттого он хмурился раньше времени.

-- Да што ты меня... на войну, што ли, провожаешь? Што я там?.. Да ну, к шутам все! И вечно -- слезы!.. Мне уж от этих слез житья нету.

-- Сходила ба, попросила -- не каменный он, подыскал ба чего-нибудь. А то к инспектору сходи... Што уж сразу так -- уезжать. Вон у Кольки Завьялова тоже права отбирали, сходил парень-то, поговорил... С людьми поговорить надо...

-- Они уж в милиции, права-то. Поздно.

-- Ну в милицию съездил ба...

-- Хо-о! -- изумился Иван. -- Ну ты даешь!

-- Господи, господи... Всю жись вот так, И за што мне такая доля злосчастная! Проклятая я, што ли...

Невмоготу становилось, Иван вышел во двор, умылся под рукомойником, постоял в одной майке у ворот... Посмотрел на село. Все он тут знал. И томился здесь, в этих переулках, лунными ночами... А крепости желанной в душе перед дальней дорогой не ощущал. Он не боялся ездить, но нужна крепость в душе и немножко надо веселей уезжать.

Вывернулся откуда-то пес Дик, красивый, но шалавый, кинулся с лаской.

-- Ну! -- Иван откинул пса, пошел в дом.

Мать накрывала на стол,

-- Ну, поработал ба на свинарнике...

Они настойчивые, матери. И беспомощные.

-- Ни под каким лозунгом, -- твердо сказал Иван. -- Вся деревня смеяться будет. Я знаю, для чего он меня хочет на свинарник загнать... Только у него ничего не выйдет,

-- Господи, господи...

...Позавтракали.

Мать уложила все в чемодан и тут же села на пол у раскрытого чемодана и опять заплакала. Только не причитала теперь.

-- С годок поработаю и приеду. Чего ты?..

Мать вытерла слезы,

-- Может, схожу, сынок? -- Посмотрела снизу на сына, и из глаз прямо плеснулось горе, и мольба, и надежда, и отчаяние, -- Упрошу его... Он хороший мужик.

-- Мам... Мне тоже тяжело.

-- А может, сунуть кому-нибудь в милиции-то? Што, думаешь, не берут? Счас, не взяли! Колька Завьялов, думаешь, не сунул? Сунул... Счас, отдали так-то.

-- Тут неизвестно, кто кому сунет: я им или они мне.

Предстояло прощание с печкой. Всякий раз, когда Иван куда-нибудь уезжал далеко, мать заставляла его трижды поцеловать печь и сказать; "Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю". Причем всякий раз она напоминала, как надо сказать, хоть Иван давно уж запомнил слова. Иван трижды ткнулся в теплый лоб печки и сказал:

-- Матушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю.

...И пошли по улице; мать, сын и собака.

Ивану не хотелось, чтоб мать провожала его, не хотелось, чтоб люди глазели в окна и говорили: "Ванька-то... уезжает, што ль, куда?"

Попался навстречу дед, с которым они вчера беседовали на сон грядущий. Иван остановился. Он подумал, что, постояв, мать не пойдет дальше, а повернет и уйдет с соседом.

-- Поехал?

-- Поехал.

Закурили.

-- Рыбачил, што ль?

-- Попробовал поставить переметишки... Рано ишо.

-- Рано,

Мать стояла рядом, сцепив на фартуке руки, не слушала разговор, бездумно, не то задумчиво глядела в ту сторону, куда уезжал сын.

-- Не пей там, -- посоветовал дед. -- Город -- он и есть город -- чужие все. Пообвыкни сперва...

-- Што я, алкаш, што ли?

Еще постояли.

-- Ну, с богом! -- сказал старик.                                

-- Бывай.

Старик пошел своей дорогой. Иван посмотрел на мать... Она, все так же глядя вперед, пошла, куда им надо идти. Иван пошел рядом.

Прошли немного.

-- Мам... иди домой.

Мать послушно остановилась. Иван слегка приобнял ее... Голова ее затряслась у него на груди. Вот этот-то момент и есть самый тяжелый. Надо сейчас оторвать ее от себя, отвернуться и уйти.

-- Ладно, мам... Иди. Я сразу письмо напишу. Как приеду, так... Ничего со мной не случится! Не ездют, што ль, люди? Иди.

Мать перекрестила его... И осталась стоять. А Иван уходил. Глупый пес увязался за ним. Он всегда ходил с хозяином на работу.

-- Пошел! -- сердито сказал Иван.

Дик повилял хвостом и продолжал бежать впереди.

-- Дик! Дик! -- позвал Иван.

Дик подбежал. Иван больно пнул его, пес заскулил, отбежал в сторону. И с удивлением смотрел на хозяина. Иван обернулся. Дик вильнул хвостом, тронулся было с места, но не побежал, остался стоять. И все так же удивленно смотрел на хозяина. А подальше стояла мать...

"Нет, надо на свете одному жить. Тогда легко будет", -- думал Иван, стиснув зубы. И скоро вышагивал по улице -- к автобусу.